Армянская кровь, наследие эмоций
Ни этих этнических хитросплетений, ни того факта, что мы с отцом не знаем армянского языка (о чем я искренне сожалею), моя фамилия не отражает.
Не отражает она и тех жизненных вех, которые сформировали меня как личность. Родилась я, как и отец, в Москве. А вот выросла в США: семь лет жила в Оклахоме, потом перебралась в Техас и в конце концов – в Нью-Йорк. В Америке меня часто спрашивали, почему моя фамилия звучит не по-русски. Когда говорила, что она армянская, это еще больше сбивало людей с толку: в тех районах, где прошло мое детство, многие даже не знали о существовании Армении.
Русские и еврейские корни были мне понятнее и ближе: я иммигрантка из России, изучавшая в школе Холокост. А вот задуматься об армянстве все никак не получалось. Столкнувшись в подростковом возрасте с темой Геноцида, я аккуратно отложила ее в самый дальний уголок сознания, чтобы не касаться ее и не размышлять об этом.
Вопрос о том, насколько я армянка, возник только в период моей журналистской работы в Москве. В отличие от уроженцев американского Среднего Запада, русские знают, где находится Армения. И отрицательные стереотипы, равно как и положительные, достаточно часто давали о себе знать. Как журналистка с армянской фамилией, я имела дело и с теми, и с другими.
Когда вышла моя книга о путинской России, некоторые читатели называли меня армянкой и не исключали, что это каким-то образом отразилось на тексте. К своему удивлению, я обнаружила, что это меня раздражает. Какая же я армянка? По-армянски не говорю, а в Армении за взрослую жизнь была всего дважды. Как же тогда у моей книги мог появиться армянский оттенок или подтекст? Дело было не в самолюбии и не в стеснении: мне всегда внушали гордость за ту толику армянской крови, которая во мне есть. Просто мне казалось, что называть себя армянкой было бы неправильно, что это огромная ответственность, которая требует серьезной предварительной работы, и я ее еще не проделала.
Но затем моя армянская натура, до того глубоко скрытая, внезапно проявила себя. Первый раз это случилось в 2012 году в Ереване. Я приехала на писательскую конференцию, параллельно заканчивая одну особенно сложную главу своей книги. В ней я рассуждала об изначальном отношении к власти и религии и о том, как история формирует человеческий менталитет. Может, импульс дало посещение Хор Вирапа и спуск в подземелье, где 13 лет пребывал в заточении Григорий Просветитель. Или толчком послужил аромат коричнево-оранжевой земли. Или чрезмерное количество странных бесед с поэтами и антропологами. Или новость о том, что по политическим причинам моя книга не выйдет на армянском, хотя армянские издатели проявляли интерес. Так или иначе, плотину вдруг прорвало и я погрузилась в пугающую бездну кровавой истории. Такое прошлое было не только у Армении: как-никак, а я дитя трех народов-мучеников, два из которых подверглись Геноциду, а третий сотворил это сам с собой. Но здесь, на этой коричнево-оранжевой земле, все как-то дистиллировалось и сконцентрировалось в одну эффективную дозу.
Темы массовых репрессий, военных конфликтов, коллективного посттравматического стрессового расстройства всплывают в моих работах снова и снова. Полагать, будто это никак не связано с корнями автора – человека, который как минимум носит армянскую фамилию и знает, что от этой фамилии тянутся все эти бесконечные нити, – было бы наивно, и во время той поездки я осознала это. Мы не знаем, как именно наше происхождение влияет на нашу идентичность. Но я больше не стану утверждать, что этого влияния нет.
